Борхес. Сад расходящихся тропок

Он назвал меня именем одного из наших посланников, и я взамешательстве повторил за ним: -- Сад? -- Ну да, сад расходящихся тропок. Что-то всколыхнулось у меня в памяти и с необъяснимойуверенностью я сказал: -- Это сад моего прадеда Цюй Пэна. -- Вашего прадеда? Так вы потомок этого прославленногочеловека? Прошу. Сырая дорожка вилась, как тогда, в саду моего детства. Мывошли в библиотеку с книгами на восточных и европейских языках.Я узнал несколько переплетенных в желтый шелк рукописных томовУтраченной Энциклопедии, изданием которой ведал ТретийИмператор Лучезарной Династии и которую так и не отпечатали.Граммофон с крутящейся пластинкой стоял возле бронзовогофеникса. Помню еще вазон розового фарфора и другой многодревнее, того лазурного тона, который наши мастера переняли уперсидских горшечников... Стивен Альбер с улыбкой наблюдал за мной. Был он, как яуже говорил, очень рослый, с тонким лицом, серыми глазами ипоседевшей бородой. Чудилось в нем что-то от пастора и в то жевремя от моряка; уже потом он рассказал мне, что былмиссионером в Тенчуне, "пока не увлекся китаистикой". Мы сели: я -- на длинную приземистую кушетку, а он --устроившись между окном и высокими круглыми часами. Я высчитал,что по крайней мере в ближайший час мой преследователь РичардМэдден сюда не явится. С непреложным решением можно былоповременить. -- Да, судьба Цюй Пэна воистину поразительна, -- началСтивен Альбер. -- Губернатор своей родной провинции, знатокастрономии и астрологии, неустанный толкователь каноническихкниг, блистательный игрок в шахматы, прославленный поэт икаллиграф, он бросил все, чтобы создать книгу и лабиринт. Онотрекся от радостей деспота и законодателя, от бесчисленныхналожниц, пиров и даже от всех своих познаний и на тринадцатьлет затворился в Павильоне Неомраченного Уединения. После егосмерти наследники не обнаружили там ничего, кроме грудычерновиков. Семья, как вам, конечно же, известно, намереваласьпредать их огню, но его душеприказчик-монах -- то ли даос, толи буддист -- настоял на публикации. -- Мы, потомки Цюй Пэна, -- вставил я, -- до сих порпроклинаем этого монаха. Он опубликовал сущую бессмыслицу. Этакнига попросту невразумительный ворох разноречивых набросков.Как-то я проглядывал ее: в третьей главе герой умирает, вчетвертой -- он снова жив. А что до другого замысла Цюй Пэна,его лабиринта... -- Этот лабиринт -- здесь, -- уронил Альбер, кивнув навысокую лаковую конторку. -- Игрушка из слоновой кости! -- воскликнул я. -- Лабиринтв миниатюре... -- Лабиринт символов, -- поправил он. -- Незримый лабиринтвремени. Мне, варвару англичанину, удалось разгадать этунехитрую тайну. Через сто с лишним лет подробностей уже невосстановишь, но можно предположить, что произошло. Видимо,однажды Цюй Пэн сказал: "Я ухожу, чтобы написать книгу", а вдругой раз: "Я ухожу, чтобы построить лабиринт". Всемпредставлялись две разные вещи; никому не пришло в голову, чтокнига и лабиринт -- одно и то же. Павильон неомраченногоУединения стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должнобыть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй Пэнумер; никто в его обширных владениях на лабиринт ненатолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль, что это иесть лабиринт. Верное решение задачи мне подсказали дваобстоятельства: первое -- любопытное предание, будто Цюй Пэнзадумал поистине бесконечный лабиринт, а второе -- отрывок изписьма, которое я обнаружил. Альбер поднялся. На миг он стал ко мне спиной и выдвинулящик черной с золотом конторки. Потом он обернулся, держалисток бумаги, когда-то алой, а теперь уже розоватой,истончившейся и потертой на сгибах. Слава Цюй Пэна --каллиграфа была заслуженной. С недоумением и дрожью вчитался яв эти слова, которые тончайшей кисточкой вывел некогда человекмоей крови: "Оставляю разным (но не всем) будущим временам мойсад расходящихся тропок". Я молча вернул листок. Альберпродолжал: -- Еще не докопавшись до этого письма, я спрашивал себя,как может книга быть бесконечной. В голову не приходило ничего,кроме циклического, идущего по кругу тома, тома, в которомпоследняя страница повторяет первую, что и позволяет емупродолжаться сколько угодно. Вспомнил я и ту ночь на середине"Тысячи и одной ночи", когда царица Шахразада, по чудеснойоплошности переписчика, принимается дословно пересказыватьисторию "Тысячи и одной ночи", рискуя вновь добраться до тойночи, когда она ее пересказывает, и так до бесконечности. Ещемне представилось произведение в духе платоновских "идей" --его замысел передавался бы по наследству, переходя из поколенияв поколение, так что каждый новый наследник добавлял бы к немусвою положенную главу или со смиренной заботливостью правилстраницу, написанную предшественниками. Эти выдумки тешилименя, но ни одна из них, очевидно, не имела даже отдаленногокасательства к разноречивым главам Цюй Пэна. Теряясь вдогадках, я получил из Оксфорда письмо, которое вы видели.Естественно, я задумался над фразой: "Оставляю разным (но невсем) будущим временам мой сад расходящихся тропок". И тут японял, что бессвязный роман и был "садом расходящихся тропок",а слова "разным (но не всем) будущим временам" натолкнули меняна мысль о развилках во времени, а не в пространстве. Беглоперечитав роман, я утвердился в этой мысли. Стоит герою любогоромана очутиться перед несколькими возможностями, как онвыбирает одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романеЦюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различныебудущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся.Отсюда и противоречия в романе. Скажем, Фан владеет тайной; кнему стучится неизвестный; Фан решает его убить. Есть, видимо,несколько вероятных исходов: Фан может убить незваного гостя;гость может убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть,и так далее. Так вот, в книге Цюй Пэна реализуются все этиисходы, и каждый из них дает начало новым развилкам. Иногдатропки этого лабиринта пересекаются: вы, например, явились комне, но в каком-то из возможных вариантов прошлого вы -- мойвраг, а в ином -- друг. Если вы извините мое неисправимоепроизношение, мы могли бы прочесть несколько страниц. При ярком свете лампы лицо его было совсем старческим, нопроступало в нем и что-то несокрушимое, даже вечное. Медленно ивнятно он прочитал два варианта одной эпической главы. В первомиз них воины идут в бой по пустынному нагорью. Под страхомобвала, среди ночного мрака жизнь немногого стоит, они недумают о себе и без труда одерживают победу. Во втором те жевоины проходят по дворцу, где в разгаре праздник; огни боякажутся им продолжением праздника, и они снова одерживаютпобеду. Я с надлежащей почтительностью слушал эти древние истории.Но пожалуй, куда удивительнее их самих было то, что онипридуманы когда-то моим предком, а воскрешены для меня теперь,во время моей отчаянной авантюры, на острове в другом концесвета, человеком из далекой империи. Помню заключительныеслова, повторявшиеся в обоих вариантах как тайная заповедь:"Так. С ярыми клинками и спокойствием в несравненных сердцах,сражались герои, готовые убить и умереть". Тут я почувствовал вокруг себя и в самом себе какое-тонезримое бесплотное роение. Не роение расходящихся, марширующихпараллельно и в конце концов сливающихся войск, но болеенеуловимое, более потаенное движение, чьим смутным прообразомбыли они сами. Стивен Альбер продолжал: -- Не думаю, чтобы ваш прославленный предок попростузабавлялся на досуге подобными вариациями. Посвятить тринадцатьлет бесконечному риторическому эксперименту -- это выглядитмалоправдоподобно. Роман в вашей стране -- жанр невысокогопошиба, а в те времена и вовсе презираемый. Конечно, Цюй Пэн --замечательный романист, но сверх того он был литератором,который навряд ли считал себя обыкновенным романистом.Свидетельства современников -- а они подтверждаются всей егожизнью -- говорят о метафизических, мистических устремленияхЦюй Пэна. Философские контроверзы занимают немалое место и вего романе. Я знаю, что ни одна из проблем не волновала и немучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же?Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах"Сада". Он даже ни разу не употребляет слова "время". Как выобъясните это упорное замалчивание? Я предложил несколько гипотез -- все до однойнеубедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен Альберспросил: -- Какое единственное слово недопустимо в шараде сключевым словом "шахматы"? Я секунду подумал и сказал: -- Слово "шахматы". -- Именно, -- подхватил Альбер. -- "Сад расходящихсятропок" и есть грандиозная шарада, притча, ключ к которой --время; эта скрытая причина и запрещает о нем упоминать. Апостоянно чураться какого-то слова, прибегая к неуклюжимметафорам и нарочитым перифразам, -- это и есть, вероятно,самый разительный способ его подчеркнуть. Такой окольный путь ипредпочел уклончивый Цюй Пэн на каждом повороте своегонескончаемого романа. Я сличил сотни рукописей, выправилошибки, занесенные в текст нерадивыми переписчиками, вроде быупорядочил этот хаос, придал -- надеюсь, что придал, -- емузадуманный вид, перевел книгу целиком -- и убедился: слово"время" не встречается в ней ни разу. Отгадка очевидна: "Садрасходящихся тропок" -- это недоконченный, но и не искаженныйобраз мира, каким его видел Цюй Пэн. В отличие от Ньютона иШопенгауэра ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Онверил в бесчисленность временных рядов, в растущую,головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельныхвремен. И эта канва времен, которые сближаются, ветвятся,перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются,заключает в себе все мыслимые возможности. В большинстве этихвремен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы, а я-- нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба.В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились вмой дом; в другом -- вы, проходя по саду, нашли меня мертвым; втретьем -- я произношу эти же слова, но сам я -- мираж,призрак. -- В любом времени, -- выговорил я не без дрожи, -- яблагодарен и признателен вам за воскрешение сада Цюй Пэна. -- Не в любом, -- с улыбкой пробормотал он. -- Вечноразветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего. Водном из них я -- ваш враг. Я снова ощутил то роение, о котором уже говорил. Мнепочудилось, будто мокрый сад вокруг дома полон бесчисленныхпризрачных людей. Это были Альбер и я, только незнакомые,умноженные и преображенные другими временными измерениями. Яподнял глаза, бесплотный кошмар рассеялся. В изжелта-черномсаду я увидел лишь одного человека, но этот человек казалсянесокрушимым, как статуя, и приближался к нам по дорожке, и былкапитаном Ричардом Мэдденом. -- Будущее уже на пороге, -- возразил я, -- и все же я --ваш друг. Позвольте мне еще раз взглянуть на письмо. Альбер поднялся во весь рост. Он выдвинул ящик высокойконторки и на миг стал ко мне спиной. Мой револьвер был давнонаготове. Я выстрелил, целясь как можно тщательней: Альбер упалтут же, без единого стона, Клянусь, его смерть была мгновенной,как вспышка. Остальное уже нереально и не имеет значения. ВорвалсяМэдден, я был арестован. Меня приговорили к повешению. Как ниужасно, я победил: передал в Берлин название города, где нужнобыло нанести удар. Вчера его разбомбили: я прочитал об этом вгазетах, известивших Англию о загадочном убийстве признанногокитаиста Стивена Альбера, которое совершил некий Ю Цун. Шефсправился с этой загадкой. Теперь он знает, что вопрос для менябыл в том, как сообщить ему о городе под названием Альбер, ичто мне, среди грохота войны, оставалось одно -- убитьчеловека, носящего это имя. Он только не знает -- и никому неузнать, -- как неизбывны моя боль и усталость".