Борхес о Лавкрафте

Борхес Хорхе Луис. THERE ARE MORE THINGS Перевод Б. Дубина (Есть многое на свете) Памяти Говарда Ф. Лавкрафта Выдержав последний выпускной экзамен в Техасском университете в Остине,я получил известие что в латиноамериканской глуши скончался от аневризмы мойдядюшка Эдвин Арнетт. При встрече с чужой смертью каждый предаетсябесплодным сожаленьям, укоряя себя за прежнее бессердечие. Люди забывают,что они -- мертвецы, ведущие беседы с мертвецами. В университете я изучалфилософию; помню, как дядюшка, не прибегая к авторитетам, раскрывал передомною ее дивные головоломки в Красной Усадьбе, неподалеку от Холмов. Спомощью поданного на десерт апельсина он посвятил меня в идеализм Беркли;шахматной доски хватило для ознакомления с парадоксами элеатов. Позже именноон дал мне прочесть труды Хинтона, задавшегося целью доказать реальностьчетвертого измерения, в чем читатель должен был удостовериться на примерехитроумных фигур из цветных кубиков. У меня и сейчас еще в памяти призмы ипирамиды, которые мы сооружали тогда на полу кабинета. Дядюшка служил инженером на железной дороге. Накануне отставки онпринял решение поселиться в Турдере с ее почти деревенским уединениемнеподалеку от Буэнос-Айреса. Неудивительно, что постройку дома он поручилсвоему ближайшему другу Александру Мю-иру. Этот суровый человек исповедовалсуровое учение Нокса, дядюшка же, по обычаю благородного большинства тойэпохи, считал себя вольнодумцем или, точнее, агностиком, интересуясь,однако, теологией, как интересовался коварными кубиками Хинтона иобдуманными кошмарами молодого Уэллса. Обожая собак, он присвоил своейгромадной овчарке в память о родном и далеком Личфилде кличку СэмюэлДжонсон. Красная Усадьба стояла на всхолмье, окруженном уходящими к самомугоризонту заливными лугами. Дом, несмотря на араукарии вдоль ограды,сохранял мрачный вид. Вместо обычной плоской крыши его стены и крохотныеокна были приплюснуты двускатной черепичной кровлей и квадратной башенкой скурантами. Ребенком я свыкся с этим уродством, как свыкаешься со всеминесообразностями, которые лишь в силу простого сосуществования зовутсямиром. Я вернулся на родину в 1921 году. Дом, во избежание судебной волокиты,пустили с торгов; он достался какому-то чужаку по имени Макс Преториус,предложившему вдвое больше предельной цены. Подписав контракт, он приехалоднажды под вечер с двумя подручными и свез в сточную канаву рядом с военнойдорогой всю прежнюю мебель, книги и утварь. (С грустью вспоминаю диаграммы втомиках Хинтона и огромный глобус.) Наутро хозяин встретился с Мюиром ипредложил кое-что перестроить в доме, на что тот ответил возмущеннымотказом. В конце концов за дело взялась какая-то столичная контора. Местныестоляры отказались заново обставлять особняк, и лишь некий Мариани из Глюпринял условия Преториуса. Ему пришлось две недели напролет работать поночам при закрытых ставнях. Ночью же в Красную Усадьбу въехал и новыйвладелец. Окна так и не отворялись, но по ночам можно было различить в пазахпаутинки света. Как-то утром молочник наткнулся у ограды на обезглавленный иобезображенный труп овчарки. Зимой араукарии срубили. И никто больше невстречал Преториуса, который, видимо, покинул страну. Подобные новости, понятно, не оставили меня равно-Душным. Признаюсь,главная моя черта -- любопытство: оно не раз толкало меня то в объятияабсолютно чужой женщины, только чтобы узнать ее ближе, то к попыткам(совершенно, отмечу, безрезультатным) найти удовольствие в опиуме, то канализу бесконечно малых, то на опасные приключения, об одном из которых ясейчас расскажу. Итак, мне пришло в голову расследовать случившееся. Первым шагом было отправиться к Александру Мюиру- Я помнил его рослым исмуглым, нешироким в кости, но на свой лад крепким; теперь он был согнутгодами, черная борода поседела. Он принял меня в доме, неотличимом от жилищамоего дядюшки, поскольку оба восходили к капитальной манере прекрасногопоэта и скверного архитектора Уильяма Морриса. Наш разговор вряд ли назвали бы задушевным; не зря символ Шотландии --репей. Однако я догадался что крепкий цейлонский чай и бесчисленные scones(Лепешки) (которые хозяин, ломая, макал в топленое молоко с маслом и медом,словно я все еще оставался ребенком) были на самом деле скромным пиршествомкальвиниста, которое он устроил племяннику старого друга. Их былыетеологические споры напоминали настолько затянувшуюся шахматную партию, чтоу противников, казалось, уже нет иного выхода, кроме как действовать заодно. Время шло, а я все не мог приступить к делу. Повисло неловкое молчание,Мюир заговорил: -- Молодой человек (Young man), -- сказал он, -- думаю, вы прибыли сюдане затем, чтобы поболтать об Эдвине или о Соединенных Штатах, чьи порядки,кстати, меня ничуть не занимают. Вас будоражит по ночам продажа КраснойУсадьбы и ее странный покупатель. Меня тоже. Честно говоря, эта история мнене нравится, но расскажу все, что знаю. А знаю я, увы, немного. Помолчав, он без спешки продолжил: -- Незадолго до смерти Эдвина его управляющий пригласил меня в контору.Там оказался и приходский священник. Они предложили мне сделать проекткатолической часовни. Я наотрез отказался. Я служу Создателю и не пойду наподобную мерзость: воздвигать алтари для идолопоклонства. Он смолк. -- Это все? -- решился я спросить. -- Нет. Этот грязный Преториус тоже хотел, чтобы я разрушил дом,который сам создал, и возвел на его месте нечто чудовищное. Мерзостьмноголика. Он сурово выговорил эти слова и встал. Сворачивая за угол, я столкнулся с Даниэлем Ибер-рой. Мы знали другдруга, как все в здешних краях. Он предложил пройтись. Меня никогда незанимали злодеи, и я уже предчувствовал серию пошлых, более или менееапокрифических и непременно кровавых истории для забегаловки, но уступил ипринял приглашение. Почти стемнело. Когда издали на холме завиднеласьКрасная Усадьба, Иберра простился. Я спросил, в чем дело. Ответ поразилменя. -- Я правая рука у дона Фелипе. Слабаком меня еще никто не звал. Ты жепомнишь того парня, Ургоити из Дроздов, как он со мной посчитаться хотел ичто с ним стало. Так вот. Еду я как-то с вечеринки. И шагах в ста от имениячувствую: кто-то здесь есть. Мой серый в яблоках так и рванул, не удержи яего да не направь в колею, не было бы у нас сегодня разговора. Тольковспомню, что мне тогда привиделось, кровь стынет. И, выйдя из себя, онгрязно выругался. Этой ночью я не сомкнул глаз. Под утро мне пригрезилсярисунок в манере Пиранези, я его никогда не видел, а если и видел, топозабыл: он изображал лабиринт. Каменный амфитеатр в окружении кипарисов, онвозвышался над их верхушками. Ни дверей, ни окон -- лишь бесконечнаявереница скважин по вертикали. Я пытался разглядеть минотавра в подзорнуютрубу. Наконец я его увидел. Это было чудовище из чудовищ: на землерастянулся человек с головою даже не быка, а скорее бизона и, казалось, спали грезил. О чем или о ком? Вечером я прошел мимо Усадьбы. Ворота были на запоре, прутья решеткипрогнуты. Старый сад зарос бурьяном. Справа тянулся неглубокий, истоптанныйпо краям ров. Оставался еще один вариант, но я не хотел спешить -- и не только из-заего бесполезности, но и потому, что за ним ждал неизбежный и последний шаг. Без особых надежд я отправился в Глю. Столяр Мариани оказался дородными цветущим итальянцем, уже в летах, приветливым и заурядным. Стоило лишьпосмотреть на него, чтобы разом отбросить все придуманные накануне уловки. Явручил ему визитную карточку, которую он во весь голос торжественно прочел,с почтением поклонившись на слове "доктор". Я пояснил, что интересуюсьобстановкой, которую он изготовил для дома моего дядюшки в Турдере. Его какпрорвало. Я даже не пытался записать все эти нескончаемые и усиленныежестами слова, когда он вдруг объявил, что любое, пусть самое невероятноежелание клиента -- для него закон и что работал он в точности по заказу.Порывшись в разных ящиках, он сунул мне какие-то непонятные бумаги,подписанные неуловимым Преториусом. (Видимо, Меня сочли адвокатом.)Прощаясь, он уверял, что за все золото мира не вернулся бы в Турдеру, аособенно -- в имение. Слово клиента священно, добавил он, но, по его скромному мнению, господин Преториус -- сумасшедший. Потом, словнозастыдившись, он смолк. Больше я не сумел вытянуть из него ни слова. Подобный результат я предвидел, но одно дело предвидеть и совсем другое-- добиться. Много раз я говорил себе, что единственная тайна -- это время,бесконечное переплетение прошлого, настоящего и будущего, всегда и никогда.Но все мои самоуглубленные размышления ни к чему не вели: посвятив очереднойвечер штудиям Шопенгауэра или Ройса, я ночь за ночью бродил все по тем жедорогам вокруг Красной Усадьбы. Иногда я различал наверху более яркий свет,порой слышался стон. Так продолжалось до девятнадцатого января. Это был один из тех буэнос-айресских дней, когда чувствуешь себя непросто опрокинутым или доведенным, но прямо-таки раздавленным духотой. Водиннадцать ночи разразилась буря. Сначала -- южный вихрь, потом -- ливневыйобвал. Я искал хоть дерево, чтобы укрыться. При взрыве молнии в двух шагахот меня мелькнула решетка ограды. То ли в страхе, то ли с надеждой я тронулкалитку. Она неожиданно подалась. Я вошел, подталкиваемый шквалом. Земля инебо гибельно чернели. Дверь дома была полуоткрыта. Порыв дождя хлестнул полицу, и я ступил внутрь. Там поднимались облицованные плиткой стены. Я пересек вытоптаннуюлужайку. Всюду стоял сладкий тошнотворный запах. Не помню, слева или справая наткнулся на каменную лестницу. Поспешно поднялся и почти безотчетноповернул выключатель. Столовая и библиотека моего детства были теперь, без разделявшей ихстены, одним огромным полузаброшенным залом с какой-то мебелью. Не станудаже пытаться ее описать, поскольку не уверен, что видел все это воочию,хотя свет был невыносимо яркий. Объясню. Видишь то, что понимаешь. Стулсоразмерен человеческому телу, его суставам и связкам, ножницы -- резаниюили стрижке. То же самое с лампой или повозкой. Но дикарь не воспринимаетБиблию миссионера, а пассажир корабля видит снасти по-иному, чем команда.Если бы мы в самом деле видели мир, мы бы его понимали. Ни одна из бессмысленных форм, с которыми столкнула меня эта ночь, несоотносилась ни с человеческим телом, ни с обиходными привычками. Мне было жутко и тошно. В одном изуглов обнаружилась отвесная лестница, ведущая этажом выше. Между примернодесятью ее широкими стальными пролетами зияли неправильной формы разрывы.Эта лестница, как-никак предполагавшая руки и ноги, была понятна и даже насвой лад успокоительна. Я погасил свет и постоял, привыкая к темноте. Былосовершенно тихо, но непривычная обстановка парализовала. Наконец я решился. Поднявшись, я снова несмело повернул выключатель. Кошмар,обозначившийся ниже этажом, наверху расцветал и захлестывал. Вокруг быломного всего. А может быть -- мало, но в одной куче. Вспоминаю что-то вродепросторного и очень высокого операционного стола в виде подковы с круглымиуглублениями на концах. Не ложе ли это хозяина, мелькнуло у меня, и ненамекает ли оно, как тень, на его чудовищную анатомию зверя или божества? Скакой-то давным-давно прочитанной страницы Лукана всплыло слово "амфисбена",отчасти воспроизводя, но никак не исчерпывая то, что я потом увидел. Помнюеще острый угол расходящихся кверху зеркал, которые терялись высоко вомраке. Каков же был обитатель? Что он мог искать на этой планете, не менееопасной для него, чем он для нас? Из каких потаенных областей астрономии илиистории, из каких давних и теперь уже неведомых потемок явился он в этоюжноамериканское предместье именно этой ночью? Я почувствовал себя вторгшимся в первобытный хаос. Дождь за окном стих.Я глянул на часы и с удивлением обнаружил, что уже почти два. Оставив светго-реть, я осторожно двинулся к лестнице. Может быть, мне Удастся спуститьсятам, где я только что поднялся. Спуститься раньше, чем вернется обитатель. Яподумал, что не запер обеих дверей, поскольку просто не умел. Нога уже коснулась предпоследнего лестничного пролета, когда япочувствовал, что по ступеням кто-то поднимается -- гнетущий, медленный ибезмерный. Любопытство было сильнее страха, и я не закрыл глаз.